Четыре сезона [litres] - Стивен Кинг

– А этого отведите в лабораторию, – приказал Дюссандер во сне и противно ухмыльнулся, обнажив вставные зубы. – Заберите этого американского мальчишку!

В другом сне Тодд был одет в нацистскую форму. Сапоги начищены до зеркального блеска. Кокарда с «мертвой головой» и эмблема со сдвоенной руной «зиг» ослепительно сверкают. Он стоит на центральной улице Санта-Донато, и все на него смотрят. На него начинают показывать пальцами, кое-кто даже смеется. На лицах остальных отражается крайнее удивление, гнев и омерзение. В том сне к нему подъезжает старинный автомобиль и со скрежетом останавливается. В нем сидит Дюссандер, похожий на мумию с коричневой кожей, и на вид ему лет двести.

– Я знаю тебя! – визгливо кричит Дюссандер, оглядывая зевак и показывая на Тодда. – Ты был главным в Патэне! Смотрите, смотрите все! Вот он – Кровавый Мясник из Патэна! Любимчик Гиммлера! Смерть убийце! Смерть Мяснику! Смерть чудовищу!

А еще был сон, в котором Тодда, одетого в полосатую робу заключенного, вели по каменному коридору два охранника, похожие на его родителей. У обоих на рукавах желтые повязки с шестиконечной звездой Давида. За ними шел священник, читавший выдержки из Ветхого Завета. Тодд обернулся и увидел, что это Дюссандер, одетый в форму офицера СС.

В конце коридора открылись двойные двери, за которыми оказалась восьмиугольная комната со стеклянными стенами. Посередине возвышалась плаха. За стеклом вокруг комнаты толпились изнуренные мужчины и женщины, все голые, они безучастно наблюдали за происходящим. На руке у каждого была татуировка с номером.

– Все в порядке, – снова прошептал Тодд. – Все в порядке и под контролем.

Парочка возле пруда перестала целоваться и с любопытством уставилась на Тодда. Тот вызывающе посмотрел на них. Наконец они отвернулись. Интересно, тот парень действительно ухмыльнулся или ему показалось?

Тодд поднялся, сунул табель в задний карман и забрался на велосипед. Добравшись до магазина в двух кварталах от парка, он купил там жидкость для выведения чернил и синюю авторучку. Затем вернулся в парк. Парочка уже ушла, а пьяницы были на месте – порывы ветра доносили исходившее от них зловоние. Тодд переправил оценки. Английский – хорошо. История Америки – отлично. Естествознание – хорошо. Обществоведение – хорошо. Французский – удовлетворительно. Алгебра – хорошо. Чтобы документ не вызвал подозрений, он сначала стер слово «хорошо» в оценке по обществоведению, а потом написал его заново.

Настоящий специалист!

– Ерунда, – шептал Тодд. – Главное – выиграть время. Точно!

В том же месяце Курт Дюссандер проснулся как-то ночью от собственного крика. Он, судорожно сжав руками одеяло, задыхался, вглядываясь в зловещую темноту. Его парализовал страх. Грудь сдавило так, что он испугался, не инфаркт ли это. С трудом нащупав в темноте лампу на тумбочке возле кровати, старик чуть не сбросил ее, когда пытался включить.

Он пробовал успокоиться, убеждая себя, что по-прежнему находится у себя в спальне, что живет в Санта-Донато, в Калифорнии, в Америке. Вот знакомые коричневые занавески, вот полки с дешевыми книгами из лавки на Сорен-стрит, вот старый серый ковер на полу и голубые обои на стенах. Нет никакого инфаркта. Нет никаких джунглей. И никто его не выслеживает!

Но ужас, накрывший его липкой пеленой, не исчезал, сердце продолжало бешено биться. Ночной кошмар вернулся. Он знал, что, если мальчишка не перестанет его мучить, это обязательно случится, рано или поздно. Проклятый мальчишка! Старик считал, что уловка с письмом была обыкновенным блефом, причем не самым удачным, и позаимствована из детективных телесериалов. Разве найдется на свете такой подросток, который удержится от соблазна и не вскроет письмо, где написано что-то важное? Где кроется какая-то тайна? Конечно, нет! Если бы он только мог быть уверен…

Старик с трудом сжал и медленно разжал скрюченные артритом пальцы.

Он вытащил из пачки на столе сигарету и чиркнул спичкой. Часы показывали 2:41. Ночь. Заснуть теперь точно не удастся. Он затянулся и закашлялся. Можно, конечно, спуститься вниз и, чтобы успокоиться, пропустить пару стаканчиков. А то и три. Но в последние полтора месяца он и так слишком много пил. Теперь он уже не тот молодой человек, что мог пить ночь напролет, как во время отпуска в тридцать девятом в Берлине, когда в воздухе витал дух победы, повсюду звучал голос фюрера и везде висели его портреты с пронизывающим и уверенным взглядом…

Проклятый мальчишка!

– Не надо себя обманывать, – произнес он и невольно вздрогнул от звука собственного голоса, прорезавшего ночную тишину.

У него не было привычки разговаривать с собой, но иногда такое случалось. Например, в последние недели в Патэне, когда с каждым новым днем канонада приближавшегося фронта становилась все громче. В то время разговаривать с собой казалось вполне естественным. Он переживал стресс, а при стрессе люди часто делают что-то необычное – например, теребят мошонку, сунув руку в карман, или клацают зубами… Особенно впечатляюще клацать зубами получалось у Вольфа: губы у него при этом растягивались, как в улыбке. Гуффман щелкал пальцами и постукивал себя по бедру, отбивая какой-то одному ему ведомый ритм и при этом совершенно этого не замечая. А он сам, Курт Дюссандер, иногда разговаривал с собой вслух. Но теперь…

– Ты снова переживаешь стресс, – громко произнес он, но на этот раз по-немецки. Он не говорил на немецком уже много лет, и звуки родной речи в тиши спальни были удивительно приятными и успокаивали. – Да, ты переживаешь стресс. Из-за мальчишки. Но не надо себя обманывать, особенно в такой поздний час. Ты не жалеешь, что пустился в воспоминания. Сначала ты боялся, что мальчишка не сможет или не захочет сохранить тайну, поделится с другом, а тот расскажет кому-нибудь еще. Но если он до сих пор никому не проболтался, то сумеет и дальше держать язык за зубами. Если меня схватят, то он… лишится своей любимой книжки. Ведь я же его любимая книжка? Похоже, так.

Старик замолчал, погрузившись в размышления. Он был очень одинок, одинок так, что и передать нельзя. Он даже всерьез раздумывал о самоубийстве. Он превратился в отшельника. Чужие голоса звучали в его доме только по радио. Он ни с кем не общался, его никто не навещал. Он был старым человеком, а одиночество для старика было страшнее смерти.

Иногда его подводил мочевой пузырь и на штанах расплывалось темное пятно у самой двери туалета. В сырую погоду суставы начинало ломить, и постепенно боль становилась невыносимой. Выпадали дни, когда он поглощал по целой упаковке болеутоляющего… Но аспирин только притуплял боль, и простые движения, например достать книгу с полки или переключить программу телевизора, превращались в настоящую пытку.